— От вермишели из пакетиков у тебя язва приключится, эт самое… интеллектуал.
— Ты чего меня обидными словами дразнишь, какой я тебе интеллектуал? У меня вполне определенный род занятий есть и даже воинское звание, — фыркнул Годунов, с нескрываемым удовольствием зачерпывая наваристый домашний супец.
И вдруг задумался. Крепко задумался, зацепившись за звонкое, как медяшка, словцо.
У каждого уважающего себя интеллектуала должна быть излюбленная тема, одно прикосновение к которой вызывает цепную реакцию. Как правило — с разрушительными последствиями для психоэмоционального состояния окружающих. Близкие об этом знают — и обходят опасность десятыми дорогами. Дальние… ну, дальних не так жалко.
Нет, он никогда не считал себя интеллектуалом. Более того, откровенно недолюбливал это определение, втайне надеясь, что придет день, когда за подобные выражения будут морду бить. И он, капитан третьего ранга запаса Годунов (сама фамилия предрасполагает к размышлениям — ничто, дескать, не вечно под луной), рассчитывал оказаться как раз среди тех, кто будет бить. Он человек не злой, но очень уж достали знатоки, что из допотопных заготовок газетные статейки к датам ваяют и сыты при любой власти, а ещё больше — популяризаторы, которые всегда готовы пичкать любого Фоку демьяновой ухой быстрого приготовления, сваренной из новостей, сплетен и домыслов.
Тем не менее, любимая тема у Годунова была издавна. Ещё с сопливого пацанства, когда, бесцельно блуждая в окрестностях дедовой деревеньки Малая Фоминка, набрёл Санька Годунов на обшарпанную зенитку в окружении чахлых анютиных глазок вперемежку с сорняками. На казённой табличке суконным языком говорилось, что здесь, на этом вот месте, где сейчас переминался с ноги на ногу Санька, третьего октября сорок первого года держал оборону безымянный расчёт.
Санька и сам толком не понимал, с чего это вдруг мёртвой хваткой вцепился в деда — расскажи да расскажи. Дед поведать мог не больше того, что Саньке и так уже удалось разузнать. Да и не было деда тогда в Фоминке — его призвали двумя неделями раньше, и в эту пору он топал в составе маршевой роты навстречу неведомому будущему. Это будущее, став прошлым, залегло на верхней полке шкафа и извлекалось единожды в год, чтобы занять почётное место на старом дедовом пиджаке… Медали «За оборону Москвы» и «За взятие Берлина» после дедовой смерти безвестно сгинули, Санька, к тому времени уже старший лейтенант Годунов, концов не нашел, как ни искал. Александру Васильевичу казалось, что увидь он их сейчас (где? разве что у какого-нибудь торговца краденым антиквариатом, пока что не попавшего в поле зрения правоохранительных органов?) — тотчас узнал бы…
Дед тоже был артиллеристом. Он мог вообразить себе тот скоротечный бой. Мог и рассказать — и рассказал. Этот его рассказ его ничуть не походил на занимательные истории, которыми он по обыкновению баловал Саньку.
Бабушка, хоть и оставалась в родной деревне, хоть и пережила оккупацию «с первого денечка до остатнего», тоже ни полсловечка добавить не могла. Безымянный расчёт — и всё тут!
Одна-единственная зенитка против бронированного кулака Гудериана. А потом…
Что потом — об этом Санька узнал от второго деда, мамкиного отца, коренного орловца, ещё в царские времена его предки значились орловскими мещанами. Этого деда военная судьба тоже занесла за тридевять земель от родины — под Ленинград. Но потом, после войны, работал он в родном Орле на строительстве завода дорожных машин. При рытье котлована зачерпнул экскаватор полный ковш стреляных гильз вперемешку с землёй, там же при ближайшем рассмотрении обнаружились фляга, солдатская звёздочка… И тогда ветераны (шутка сказать — ветераны! Они ж тогда были моложе, чем Санька сейчас) послали запрос в Подольск, в архив. И выяснилось, что здесь, на окраине Орла, третьего октября сорок первого года, держали оборону два батальона 201-й воздушно-десантной бригады. И чекисты 146-го отдельного конвойного батальона… Но об этом сейчас, в просвещенные нулевые двадцать первого века — ш-ш-ш!.. Ну, то есть о десантниках — сколько угодно. О конвойниках — упаси Боже! Моветон-с.
Впрочем, при Леониде Ильиче, а тем паче при Юрии Владимировиче — не возбранялось. И даже поощрялось. Пару раз в газетах промелькнули заметки в полтора десятка строк. Да ещё в выпускном классе историчка, настропалённая неугомонным Санькой, договорилась с администрацией «Дормаша» насчёт экскурсии на мемориал. Громко сказано — мемориал. Песочно-серая стела с очертаниями трёх склоненных женских лиц и Вечный огонь, обрамлённый пятиконечной звездой. Ни одного намека на событие, которое все больше и больше занимало Саньку, принимая очертания той самой — главной в жизни — темы. Тётушка из профкома, которой поручили встретить школяров, выдала речитативом заученный раз и навсегда текст (все это Саньке, разумеется, уже было известно) и посторонилась, пропуская гостей к постаменту — возложить цветы.
Потом наступил принципиально новый жизненный этап — вздумалось ему, потомственно сухопутному, пойти в Морфлот. А так как ни здоровьем, ни соображалкой он обижен не был, привела его судьба на АПРК «Орёл». Служил, как говорится, не тужил, для души ностальгически кропал стишки о родном крае, изобилующие штампами типа «крылатый мой город», но, в отличие от многих и многих, своё место в литературе осознавал — предпоследнее с конца — и не публиковался даже в боевых листках. Изредка бывая на малой родине, с маниакальным упорством исследователя продолжал раскапывать материалы по обороне Орла, попутно перезнакомившись со всеми краеведами, интересующимися периодом, и переругавшись с доброй половиной из них по поводу того, можно ли считать действия десантников и чекистов обороной. Вопрос, впрочем, не стоил выеденного яйца — альтернативного термина предложить никто не смог, разве что самые упёртые продолжали твердить, как мантры: «Орёл сдали без боя».
Это вот самое «без боя» занозой сидело в сознании Александра Васильевича. В сотый раз пытался он понять, как случилось, что командующий войсками округа, располагая достаточной информацией и некоторыми резервами, никак не проявил себя в организации обороны. Как случилось, что в Орле, когда в него вошли танки Гудериана, мирно бегали по рельсам трамвайчики, на заводских территориях громоздилось упакованное, готовое к транспортировке оборудование, а в госпиталях оставалось более тысячи раненых…
В двухсотый раз перечитывал Александр Васильевич старательно выписанный в блокнот фрагмент из воспоминаний Ерёменко и к сегодняшнему дню уже заучил их наизусть слово в слово: «Я знал, что в это время в Орле было четыре артиллерийских противотанковых полка. Кроме того, в районе Орла сосредоточился гаубичный артиллерийский полк, который должен был перейти в подчинение фронта, но так как он был далеко от линии фронта и не успел прибыть к определенному сроку, я передал его Орловскому военному округу для усиления обороны города. В распоряжении штаба округа имелось также несколько пехотных частей, находившихся в самом городе. Начальник штаба округа ответил мне по телефону, что обстановка им понятна и что оборону Орла они организуют как следует. Он заверил меня даже, что Орёл ни в коем случае не будет сдан врагу…»
Ну, «не будет сдан» — это, мягко говоря, максимализм. Но вот почему единственными, кто оборонялся, выигрывая… нет, не выигрывая — выгрызая каждый час, чтобы дать возможность перебросить войска под Мценск, оказались чекисты — вопрос вопросов… хотя, опять же, нет — всего лишь один из больных вопросов. Что же до десантников — так они же из резерва Ставки, прибыли в город буквально перед самым боем. А где все те, кто находился «в распоряжении штаба округа»?..
В трехсотый раз отыгрывал Годунов различные варианты развития событий, неизменно начиная с допущения: «А если…»
Вернувшись в свою маленькую квартирку на окраине Орла, он все свободное время посвящал будничным размышлениям, в какое бы русло направить дальнейшую судьбу — хозяин он ей или не хозяин? — и борьбе с моментально выработавшимся синдромом навеки сошедшего на берег моряка, то бишь с тотальным разочарованием в жизни за пределами крейсера. Верным союзником в этой борьбе выступала она — одна, как сказал бы классик, но пламенная страсть. Желание дознаться, почему же под Орлом в октябре сорок первого все пошло наперекосяк, сопровождаемое абсурдной мыслишкой — эх, а ведь все могло случиться совсем иначе!