Командующий заговорил не сразу. Прошелся до окна — как раз два не самых длинных его шага. Задумчиво и значительно, как, наверное, делал все на свете, поколупал давно посеревшую краску на подоконнике. Поглядел на небо и, будто бы не найдя ничего достойного внимания, старательно расправил светомаскировочную штору. И только после этого вымолвил:

— Я зашёл попрощаться.

Уж неизвестно, что он там высмотрел в Маринкином лице, но пояснил торопливо, как никогда:

— Госпиталь завтра эвакуируют. Вы не беспокойтесь, Орёл никто сдавать не собирается…

(«По крайней мере, не завтра и не послезавтра», — явственно увидела в его глазах Маринка и сама удивилась своей догадливости).

— А мне как ехать? От девчонок, от дома, от… — Полынина осеклась.

— Поездом, Марина, санитарным эшелоном, — без тени улыбки ответил Годунов.

— А вы… вы-то как? — ну что ж это такое! Сразу повелось и не отведешь-не выведешь: что ни скажет она при командующем, всё не в лад!

— Как всегда — где по плану, а где по обстоятельствам, — командующий пожал плечами: дескать, чего спрашиваешь об очевидном?

И Маринке подумалось: они говорят не о том.

Вернулась Лида. Принесла банку с рябиновыми гроздьями, и рассохшаяся, когда-то белая тумбочка сразу стала нарядной и как будто бы даже чуточку поновела. А вот выручить Маринку снова у Лиды не вышло: так они и молчали, все трое, минуту, а то и две.

— Ну, семь футов вам под килем, девчата, — наконец, проговорил Годунов.

— До свидания, — слегка растерянно ответила Лида.

А Маринка промолчала: у неё снова перехватило горло, да так, что глаза слезами заволокло. Когда проморгалась, они были уже вдвоём. Две бледные — наверное, в свете чахлой лампочки — девчонки. И яркий рябиновый букет.

— А от астр почему отказалась? — вдруг невпопад спросила Лида.

— У нас когда Полевой с дядей Гришей с вылета не вернулись, девочки цветов нарвали и возле коек поставили, — рассказывать Лиде было почему-то легко. — А рябина у нас возле школы росла. Мы, когда нас в пионеры принимали, посадили. Как раз возле кабинета географии, — Маринка кончиками пальцев погладила ягоды — тёплые, живые. — Я хотела учительницей географии стать. Интересно, да и мои всю жизнь при поездах… тоже, вроде как, география.

— А я библиотекарем работала в Туле, — Лида тоже потянулась к рябине, да отстранилась, будто вспомнила, что этот букет — только Маринкин и больше ничей. — А как Митя добровольцем ушел… это муж мой, вернулась в Орёл, думала… — и замолчала.

Поглядели друг на друга — и вдруг разревелись разом, каждая о своем и об одном на двоих.

Всё было в высшей степени странно и непонятно. Всё — это вообще, то есть абсолютно. Начиная с того, что Годунов ещё в отрочестве накрепко затвердил по книгам и, что важнее, по рассказам отца и дедов: на войне не болеют. После войны — сколько угодно, а на войне… С какой стороны ни зайди — не до того! Так какого ж черта повылазили все эти аритмии с тахикардиями, болезни гиподинамийного будущего, стёганых халатов и тапочек со стоптанными задниками? Мартынов (вот уж тут не к месту его энкавэдэшно-писательская наблюдательность!) погнал до эскулапов, попеременно взывая то к совести, то к чувству ответственности. А прижало нешутейно, вот грозный командующий и позволил погрузить себя в «эмку» и… А по дороге всезнающий Матвей рассказал, тоже со значением, что нынче рано утром кто-то из «валькирий» упал чуть ли не в прямой видимости аэродрома, но обошлось, отлежится пару дней в госпитале, и… Новость врезала по мозгам с деликатностью маргинала из бывших боксёров (был у Годунова в прошлой жизни такой малоприятный эпизод, вспоминать о котором он вполне закономерно не любил), зато сердце вдруг перестало дурить. «Поехали!»

Ну, и поехали.

Домчались за десять минут.

На одиннадцатой Годунов уже точно знал, что Марину Полынину обещают надёжно поставить на ноги. Правда, не через пару дней, а через пару месяцев.

На двадцатой Матвей с хитроватой улыбкой приволок неведомо где добытый букетик астр. К этому же времени командующий, не особенно смущаясь (как-никак в сумерках фиг его разглядишь) и не примериваясь, наломал веток с рябины у госпитального крыльца. Не цветы, конечно, но в ситуации тотального торжества абсурда над здравым смыслом…

Сумбурный разговор с Мариной, ещё более путаное, «не хиляющее за отмазку», как сказала бы язвительная юнармейская начкарша, подобие разъяснения Мартынову — и ретирада. На войну. Где — правду говорили отец и деды — всё проще и понятнее, чем в мирной жизни. Пусть даже эта война и успела закончиться за полторы дюжины лет до фактического рождения Саньки Годунова.

А Марина спала, глубоко и тревожно. И видела себя на неоглядном поле, сплошь заросшем цветами. И знала: надо поле перейти, во что бы то ни стало надо. И поскорее. Перебежать бы. Да нельзя наступать на цветы. Потому что они выросли в память о погибших.

Глава 32

9–10 октября 1941 года,

Орёл

Всё-таки советское детство — с «Зарницей», пионерлагерем, пыхтящим керогазом в бабушкином дворе — это навсегда. Сколько бы лет ни прошло, руки помнят порядок действий. И хотя сейчас в медном тазике — не переспелая вишня для варенья, а ржавая вода (водокачка ещё утром повреждена шальным немецким снарядом) — трёхфитильное чугунявое чудо техники производства завода имени Воровского разогрело её до приемлемо-помывочной температуры минут за семь.

На притащенной бойцами в подвал широкой лавке возле комсоставской портупеи с кобурой аккуратной стопочкой возвышались свежие байковые портянки и полотняное исподнее. Чёрный кирпичик мыла рядом с назначенной на роль мочалки ветошкой так и просился сотворить облачко пены для умащения нещадно зудящей кожи.

Впервые за время «в прошлом», Годунов сумел выбрать момент, чтобы привести себя в порядок. Не поскрести торопливо щеки и подбородок тупым лезвием, предварительно покрыв растительность на них разведенной из фляжки толикой «Хозяйственного», за недосугом оставляя все более заметные усы над верхней губой, не обмахнуть короткой щеткой грязь с легчайших довоенных сапог тонкого хрома на белой подкладке, способных в свернутом виде уместиться в одну противогазную сумку, не прихватить наскоро суровой ниткой новый подворотничок из двух десятков приобретенных в «Военторге», а устроить подручными средствами банно-прачечный час.

Так что вдумчивая помывка носила не только гигиенический характер, но и была неплохим методом снятия стресса, в котором Александр Васильевич так или иначе пребывал с того самого момента, как осознал своё появление в этом новом-старом времени. Командир обязан показывать подчинённым пример во всем. А какой пример показывает неряха? То-то! Ладно бы — бой, аврал, «гром пушек, и дым, и стенанья, и судно охвачено морем огня» — тут за пот и грязь спросу нет. Да и то с какой стороны смотреть: на русском флоте капитаны и в бой при белоснежных манжетах и накрахмаленных воротничках хаживали. Потому коль уж выдалась минутка — хоть как, а в порядок себя командир привести обязан. Лопни, но держи фасон, как гласит древнее моряцкое правило! Раз уж герр Гудериан, получив с разгону по сусалам и не сумев продавить оборону защитников Орла силой инерции наступления, предоставил кратковременную передышку, грех не воспользоваться.

Ух, до чего же хорошо соскребать с усталой кожи мыльной ветошкой въевшуюся грязь, омываться горячей водицей! Серебрятся на теле капли, перекатываются мускулы, словно бы шевелиться на ветру Военно-Морской Флаг под клотиком вытатуированного через всю грудь АПРК «Орёл». Не жизнь — сказка!

Впрочем, сказки долгими не бывают. В приоткрывшеюся дверь сунулось растерянное лицо Серёжи Дёмина.

— Товарищ старший майор! Тут к вам!

Ну вот… Никак невозможно, чтобы удовольствие длилось подольше. Обязательно кто-то припрё…