— Надо — значит найду, — уверил партсекретарь, складывая бумаги в картонную папку. — Ну, счастливо тебе, товарищ старший майор. Конь не выдаст, враг не съест, свидимся…

…Годунов выключил лампу, снова прилег. Почему он тогда, в школе, написал в переложении про Оку? В оригинале же Волга была. Местечковый патриотизм? Или рифму искать легче было? А может, посетило его тогда предчувствие, к сознанию не пробилось, а подсознанию что-то да нашептало?..

Три часа сна — роскошь, какой грех не воспользоваться. А ты продолжаешь пялиться в потолок и думать. Думать о тех, кого этой ночью разбудят посыльные. О людях, которые уже вовлечены в происходящее и которых только предстоит вовлечь. Судьбы меняются. И никак не узнать, как отразится на одной судьбе создаваемая тобой, Саня Годунов, альтернатива. Игнатова вот. Или необыкновенного старика с княжеской фамилией Оболенский. Или бригвоенврача… как его фамилия? Смирнов?

Да, верно. Как же ты сразу не сообразил-то?! И что с того, что Смирновых на Руси едва ли не больше, чем Ивановых-Петровых? С должностью фамилию соотнеси — и все очевидно, очевидней некуда.

Вспомнилась книга, что стояла в ряду других самых любимых на полке над письменным столом. На внешней стороне истёртой бумажной обложки значилось: М. Мартынов, А. Эвентов, «Подпольный госпиталь». На внутренней каллиграфическим почерком было выведено: «Александру от Надежды в день 23 февраля». Надя-Надежда-Надюха, соседка по парте и первая любовь четырнадцатилетнего Саньки. Она превозносила до небес его стихи и не таясь посмеивалась над увлечённостью краеведением. А книжку всё ж таки подарила… Одним из героев этой документальной повести был Вениамин Александрович Смирнов, главный врач «русской больницы», спасшей сотни людей — военнопленных и горожан. Тот самый бригвоенврач, который сегодня так отчаянно вцепился в возможность эвакуировать раненых…

Судьбы меняются. И ты, к счастью, всё-таки видишь — как.

Глава 11

30 сентября 1941 года,

Орёл

Сержант Дёмин тоже не спал — впотьмах огонёк папиросы казался почти что красным, тревожным.

«М-да, вот так и начинают грешить излишней впечатлительностью», — укорил внутренний голос.

Узнав, куда предстоит ехать, комсомолец — наверняка ведь комсомолец, сто из ста, — Дёмин удивления не выказал. А может, и вправду не удивился. В ночных сумерках, когда лицо едва различимо, чужая душа — вдвойне потёмки.

Автомобиль прогромыхал-пророкотал по смутно знакомым Годунову улицам. Смутно? Да неужели? Вон по правому борту белеет — совсем не нарядно, нет, потерянно и грустно, церковь Михаила Архангела, по левому величественно багровеет терем Центробанка…

Терем-терем-теремок, кто в теремочке живет?.. Вот сдашь ты, Александр Василич, Орёл — будет в этом тереме тюрьма. В глубоких, предназначенных под деньгохранилище подвалах. А выше, в комнатах со стрельчатыми оконцами, чины в гестаповских мундирах с вошедшей в поговорку немецкой педантичностью будут размеренно воплощать в жизнь план «Ост». По заранее установленным дням к этим вот кружевным кованым воротам под бравурные марши, ревущие из репродукторов, будут подъезжать машины и вывозить людей на расстрелы. Горючку беречь потребно, немцы — народ практичный, экономный, избытком стратегических ресурсов не избалованный, так что места расстрелов определят поблизости. У той же, к примеру, Малой Гати, от которой подросток Санька Годунов доходил до центра города за пару часов, а как-то на спор и за полтора управился. У приятеля на Гати была… будет дача. Собираясь тайком от родителей попить пивка, они вперемежку с детскими страшилками будут рассказывать друг другу услышанные от бабок-дедов местные легенды. Когда с усмешкой, а когда и с оглядкой. Вполголоса. Потому что действительно — жутко. Тогда-то Санька и узнает: кто-то из здешних осенью сорок второго нашел в придорожных кустах бутылочку с соской. И пошла гулять по Гати и за пределами леденящая кровь история о молодой женщине, расстрелянной вместе с младенцем.

Санька тогда в эту историю не поверил. Начитанный он был пацан, даже мудреное слово «клише» выучил, коим иной раз щеголял перед приятелями, игнорируя насмешки. Прочёл и перечитал, а не просто «осилил» по требованию учителей, как иные одноклассники, большущий роман «Молодая гвардия», крепко впечатлился — и вдогонку пару-тройку документальных книг по этой же теме пролистал. Помнил, что в самом начале оккупации Краснодона казнили три десятка шахтеров и советских служащих и что была среди них женщина с грудным ребенком. А потом и имя женщины узнал, у Фадеева не упомянутое, — Евгения Саранча. Так что в историю о безымянной орловчанке не поверил… И не верил бы по сей день, если бы много лет спустя ему, уже сменившему неблагодарную службу на ещё более неблагодарный школьный труд, один хороший человек, в прошлом тоже военмор, а ныне комиссар поискового отряда, не назвал имя: Мария. Мария Земская, подпольщица из группы Владимира Сечкина…

…Стоп! Как Оболенский назвал священника?!

Может, конечно, очередное совпадение, да вот все меньше и меньше верится в игру случая, и все больше — в знаки судьбы. И плевать, что пафосно звучит… тут до реально происходящего никакой патетике не подняться!

По обе стороны улицы потянулись Торговые ряды. Непривычно приземистые, двухэтажные, как на старых открытках. Ну да, третий надстроят уже после войны. После всего того, что только ещё предстоит. Витрины и окна местами закрыты фанерными щитами, местами — кое-как заколочены досками. Только что мысли шагали сомкнутым строем, серьёзные, строгие, соответствующие ситуации, — да выскочила поперёк одна, в пёстрой одежонке аллегории: вот он, дескать, зримый символ обороны Орла, полюбуйтесь — где хорошо пригнанный щит, а где наскоро прибитые доски. И ничего не поделаешь, хоть убейся.

Проехали по Красному мосту, который так и тянуло поименовать Мариинским: колонны на въезде, металлическая, но совсем не тяжеловесная вязь ограждения. В реальной истории, понемногу утрачивающей реальность, его взорвут гитлеровцы. При отступлении. Давняя, очень давняя непонятка: наши-то почему не взорвали? Танки прошли по старому Красному с шиком, как через несколько десятилетий по новому Красному будут ездить к мемориалу танкистам-освободителям свадебные кортежи. Нечем было? Некому? По итогам совещания Годунов уверенно мог сказать: эти предположения истине не соответствуют. Приказа ждали? От кого? Не от того ли, кто примет на себя ответственность за оборону… и за отступление? Именно такой вывод и напрашивается…

Он и сам толком не знал, зачем ему понадобилась ехать. То есть, рационально объяснить не смог бы… да и кому оно нужно, это «рационально»? Для Дёмина существуют субординация и приказ. А в начальственной голове товарища Годунова от рациональных мыслей и мыслишек не протолкнуться, так что от некоторого иррациональных заметно теснее не станет.

Вообще-то одинокую эмку из штабного гаража, везущую столь ценный груз, как целый старший майор госбезопасности, должны были бы остановить. Самый простой и реалистичный вариант — ещё на выезде, верные сподвижники, терзаемые беспокойством о судьбе высокого начальства или подозрениями на его счет. Но все они, к счастью, были слишком заняты. При киношно-авантюрном ходе событий путь преградили бы суровые мужики в васильковых фуражках, после чего непременно начался политический детектив со шпионскими играми и с застенками НКВД либо боевик с погонями и пострелушками. Ну а в прифронтовом городе — кто угодно. Те же чекисты. Или милиция. Или ребята из истребительного батальона…

И всё же машину никто не остановил. Город спал, что называется, мирным сном. Успокаивать себя, списывая сей прискорбный факт на то, что путешествие продлилось от силы четверть часа, Годунов не имел права. И сделал выводы. На самое что ни на есть ближайшее будущее. Что ещё не учтено, не оговорено? Ясно, что до фига всего. И с этим «до фига» придётся разбираться по мере возникновения проблем. Насколько хватит времени и возможностей.