Уф-ф-ф, вроде, правильные слова подобрал: партсекретарь посмотрел с уважением.

— Дивись, какой языкатый! На слове и не поймать! — Игнатов взъерошил тёмно-русый чуб и вновь занял место у стола: — У нас в Тишанке был навродь тебя казачок: завси отбрехаться мог!

Гляди-ка, а секретарь-то, оказывается, из казаков? Как же он сумел до такой должности дорасти? Опять, выходит, брешут новорусские журналисты да историки, а следом за ними бездумно повторяет людская молва: до войны-де на казачество одни только гонения были, вдоль, поперёк и сплошь? М-да, верно говорится: «Не всякому слуху верь».

— Но ты ж целый старший майор, ты соображать должен вперед того, чтоб брякнуть!

Тут он прав. Совет ценный. За языком следить надо, а то ведь спалишься до срока. Здешний народ ещё той закалки, революционной. А до ноябрьского выступления Сталина, «пусть вдохновит вас мужественный образ наших великих предков», дожить нужно…

— Ты, Александр, до того, как в органы пришел, кем был?

— Флотский… — будем держаться поближе к правде, так легче… в том числе и на душе. — На подводной лодке служил.

— Вот оно как… И по каким морям плавал, по Чёрному или по Балтике?

— Кто плавал, а я ходил… На Чёрном побывать не довелось. Не сложилось как-то, понимаешь…

— Слыхивал я про ваших. В двадцатом был у нас один морячок из Гельсингфорса, Васька… Как же его… О! Слесарев, точно. Так он рассказывал, как подлодки от белофиннов уводили. Знаешь такого?

— Нет, что-то не припомню. Народу-то на флоте немало. А всё же, Николай, что ты пишешь-то?

— Да комиссарю потихоньку. Обращение к бойцам и жителям города настрочил, листовку «Враг у порога». Теперь вот — текст для немцев пытаюсь накалякать, ну, чтоб по радио попробовать передавать. Ты, часом, не знаешь, на какой волне их рации ловят?

— Не знаю. Но, полагаю, связисты разберутся… Дай-ка гляну…

Годунов, приблизив игнатовский блокнот к лампе, пробежал глазами по строчкам:

«Немецкие солдаты!

Гитлер требует от вас слепого подчинения. Вас ослепляет болтовня партийных бонз НСДАП, прячущихся от фронта в глубоком тылу. Вам перед атакой дают шнапс, чтобы вы бездумно шли на смерть.

Почти один миллион убитых и искалеченных Германия получила в первые дни вторжения в Россию. Если бы эти солдаты не подчинялись слепо клике Гитлера-Геринга-Геббельса, продавшей идеалы социализма, они были бы ещё в живых.

Если вы не слепые, то вы до войны не раз видели, что русские — не враги ваши, но ваши друзья. Зачем вы ищете здесь ваши могилы? Ваш дом, ваша семья ждут вас. Вы должны вернуться домой живыми и не искалеченными.

Существует только один выход из катастрофы, которую вам готовит Гитлер, — возвращайтесь к своим семьям!»

Значения агитации Годунов не преувеличивал. А если положа руку на сердце, так вообще сомневался. Но и то, что здешним виднее, вполне допускал. А тут ещё и несвоевременная идейка возникла, на грани якобы не характерного ему хулиганства.

— Откуда, говоришь, транслировать станешь?

— С Радиодома, откуда ж еще? Армейских-то станций в городе чёрт ма! На весь гарнизон хорошо если с пяток осталось приличных. Да и те все больше морзянкой телеграфят.

— Ага… А вот если на службу этой прозе жизни ещё и поэзию поставить, как думаешь? Немчура — она сентиментальная. А песенное слово крепче в мозг ложится, сам знаешь.

— Знаю. С хорошей песней и драться легче, и на походе подмога, и на привале веселье. Но что ты предлагаешь: для гансов песни сочинять, что ли? Так им Геббельс с подручными, небось, и без нас маршей насочиняли столько, что только маршируй, покуда ноги до жопы не сотрешь… Впрочем, есть у меня в комитете несколько пластинок Эрнста Буша, ещё от предшественников остались…

— Насочиняли — это да, — задумчиво протянул Годунов. — А мы им, опять-таки, напомним о «киндер», о «муттер» и о «фрау» в фатерланде, которым кроме похоронок из-под Орла ожидать будет нечего!

— Тут хоть бы простую листовку с толком перевести, куда уж за стихи да песни браться! — гневно отмахнулся Игнатов, хотя по всему было видно, что сама идея агитационной песни его вдохновила.

— Не боги горшки обжигают, Николай! Когда-то и я неплохо язык Тельмана и Энгельса знал… Попытаюсь фольклор перелицевать, — и склонился над игнатовским блокнотом.

Уточнять, что учил немецкий много лет тому вперед в школьном клубе интернациональной дружбы, переводя письма от сверстников из ГДР, уточнять, конечно же, не стал. Ну и в мореходке осваивал в качестве второго иностранного: будущие морские офицеры главный упор делали на английский — «международный морской». А «фольклором» ничтоже сумняшеся назвал песню антифашистов из комитета «Свободная Германия», которую выучил к торжественному вечеру, посвящённому юбилею Сталинградской победы:

Тогда же и переложение сделал. Так и исполнял — сначала немецкий, а потом русский вариант, кустарным образом подкорректировав мелодию, чтоб уложить в неё по-новому зазвучавшие строки.

«Немка» была в восторге. А вот въедливая русичка, хоть и вознаградила труды несколькими пятерками, не преминула заметить: переложение следует делать в соответствии с ритмом и размером оригинала. Ещё к рифмам придралась… Санька тогда именно так и подумал — придирается. Зато Надька Зубкова перестала возмущаться, что её пересадили от подруги Лидочки к этому хулигану Саньке, и даже слова песни себе в тетрадку переписала. Это был успех. Знал бы ты тогда, Саня Годунов, какой успех у тебя впереди!

— Вот, смотри, Николай, что получилось. А на обороте — по-русски.

Игнатов быстро скользнул взглядом по немецкому тексту, перелистнул страницу, принялся читать вполголоса маршевым речитативом:

Выразительно глянул на Годунова — силен, мол, — и продолжил, возвышая голос:

Опять поднял голову, посмотрел с прищуром:

— Откуда ж ты взялся такой… поэт?

Интересный вопрос, однако. Годунов ограничился тем, что скромно пожал плечами.

— Да какой я поэт. Так, любитель.

— Может, ещё чего есть подходящее? Нет? Невеликая печаль, обойдемся тем, что есть. Ты погляди, как сказано, а?

— Найдешь кого, чтоб исполнили?