— Так. Ты, товарищ Кущина, пойдешь сейчас вот по этому вот адресу, предъявишь направление и приступишь к работе.

И вот уже Танечка не парикмахер, а «боец Кущина», и работает она не в Доме быта, и не в санпропускнике, а на одном из окружных артскладов. И не ножницами с расческой орудует она: шомполом, да ершиком, да ветошью, да выколоткой. Не нашлось для Татьяны красноармейского обмундирования, и приходится прижимать покрытые тавотом пулемётные стволы прямо к голубенькой штатской жакетке. А как не прижимать-то? Они же ж, пулемёты эти крупнокалиберные, — тя-же-лючие! Надорваться можно очень даже запросто!

И ничего не поделаешь: смазку эту… как ее?.. консервационную до металла нужно снять, иначе, как объяснил тутошний оружейный мастер, пулемёты стрелять не годятся.

А потом — прочистить.

А потом снова смазать, на этот раз другим маслом — ружейным. А уж после вновь перетащить железины в ихние ящики. А их, ДШК этих проклятущих, — аж двести штук!

Приходят каждые двадцать-тридцать минут бойцы, получают ящики с пулемётами, патронами, гранаты, взрыватели… Уносят. Приходят следующие… И опять… И снова… Час за часом…

…За полночь Таня отволокла и уложила в ящик последний расконсервированный пулемёт. Подошла к столу для разборки, чтобы убрать щелочь, масло и все остальное хозяйство. Не успела. Присела на секундочку, спине отдых дать. И — словно повернули эбонитовый выключатель — провалилась в сон без сновидений.

Спала сидя, склонив растрепанную рыжую голову на перекрещенные ладони с потрескавшимися, чёрными от масла и тавота ногтями…

В самых счастливых своих снах Зина Ворогушина всегда гуляла по лесу. Обычно с подружками, порой одна, а случалось — с мальчишкой, лица которого почему-то никак не могла разглядеть, только пожатие руки ещё долго чувствовала после того как проснулась — как будто травинки приятно так кожу покалывали. Лес был летний, светлый, солнце всеми своими лучиками тянулось к земле, а земля — ему навстречу, всем, что на ней растет. Зина так однажды и написала в сочинении, и Клавдия Дмитриевна очень её хвалила. Учительница никогда не была щедрой на добрые слова, зато и ценились они выше похвальных листов. И увлекать примером Шкопинская умела, как никто другой — с ней и на прогулку по городу, и в поход по местам, где в девятнадцатом году наши громили деникинцев, и в краеведческий музей. Музей тоже как-то раз снился Зине, странно так снился — будто бы она ходила по залам и должна была найти что-то важное, а что — не понять.

А как началась война, ничего хорошего уже и не снилось, виделись обрывки сегодняшних событий вперемешку с тем, что предстояло сделать завтра. Даже во сне болели и зябли ноги. Сквозь дремоту вспоминалось: обязательно надо зашить тапки. Парусиновые тапочки — не лучшая обувь для осени, но что ж поделать, если удобные туфли на низком каблуке порвались ещё две недели назад? Надо бы выпроситься домой, поглядеть, может, ещё какая обувка найдется?..

Она слышала — или это ей только снилось? — как пришли ребята с патруля, глухо брякнула о край бака жестяная кружка, кто-то тихонько засмеялся. Нет, не сон. Смех точно не приснился бы… Хорошо, что и самое страшное тоже не снится. Не снится бомбёжка, под которую она с Тамаркой попала двадцать один… нет, уже двадцать два дня назад.

Зина и сама не знала, зачем считает. Считает дни, которых могло и не быть. Нельзя об этом думать, нельзя, иначе…

И она, чтобы снова заснуть, на этот раз уж наверняка, попробовала представить, как гуляет по лесу и солнечные лучики гладят её по плечам. А ноги зябнут — это просто роса холодная, скоро-скоро она высохнет, и…

Двадцать второго июня она тоже собиралась в лес. На целый день. Девчонки зашли за ней, она разволновалась, что ещё не готова — мама куда-то прибрала эти вот самые злополучные парусиновые тапочки. Наконец, вышли. А навстречу — соседка баба Настя, волосы из-под платка выбились, взгляд испуганный: «Девчата, радио слушали? Война!»

Почему-то в тот момент слово «война» совсем Зину не напугало. Не по себе стало от другого, вроде бы и не страшного: сумка соседки понизу набрякла синевато-красным, в пыли пролегла багровая дорожка, осы ползают. И только по дороге — не в лес, нет, в райком комсомола — девушка сообразила: это ж баба Настя попросту банку с вареньем до дома не донесла!

На углу Пушкинской их снова остановили, на этот раз тётя Лиза: «Девочки, война!» Зина попыталась представить себе, какая она — война.

А над головой — солнце, вокруг — веселая зелень и нарядная пестрота домов, под подошвами парусиновых тапочек — утоптанная дорога…

На ум приходили только обрывки занудных рассуждений из «Войны и мира». А потом и вовсе вспомнилось героическое и немножко озорное стихотворение Дениса Давыдова о партизане, зазвучало в такт шагам:

И когда три сотни комсомольцев, знакомых Зине и не знакомых, но всё равно — её товарищей, — прямо здесь, в большом зале райкома, писали одни и те же слова: «Прошу отправить меня на фронт», она вывела на аккуратно вырванном из чьей-то школьной тетрадки листе: «Прошу направить меня в партизанский отряд…»

Оказалась вот в истребительном батальоне. Вместе с некоторыми из тех, кто просился на фронт.

Грозно звучит, по-военному: «истребительный батальон», «патрулирование». На самом же деле — обычное хождение вдвоём-втроем по городу, только долгое-предолгое, иной раз кажется — бесконечное. И одёжка собственная, повседневная, привычная, и обувь своя, разношенная, удобная… Так поначалу кажется, а потом всё равно стаптываешь ноги до кровавых мозолей.

А ещё постоянно ждёшь: не взлетит ли в небо ракета? Это значит, вот-вот начнут бомбить, надо со всех ног мчаться с докладом к командиру, известить, предупредить, чтобы жители спускались в бомбоубежища. А сами… а самим — как повезёт.

В первый раз не повезло им с Тамаркой двадцать два дня назад на Семинарке, возле железнодорожного техникума. Зина уткнулась носом в пахнущую сыростью траву и прикрыла голову руками. Не потому, что так учили, а чтоб от панического страха спрятаться. В небе надрывно гудело, гудело… а потом как ухнет! Земля ходуном заходила, на спину посыпалось — будто горох из порванного мешка. Зина не сразу услышала тишину — да, оказывается, тишину порой труднее услышать, чем крик и грохот. Неуверенно поднялась — и ноги чуть было снова не подкосились: шагах в десяти, как раз там, откуда они с Тамаркой ушли, зияла воронка.

Какое там «не повезло»! Ещё как повезло! «Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!» — в который раз подумала Зина — и снова устыдилась: комсомолка, а как вспомнишь — лезут в голову бабкины суеверия.

Нет, надо думать о хорошем, только о хорошем… и тогда приснится лес.

Приснился. Летний, светлый… но почему-то всё равно было жутко. Зина знала, что не может уйти с этой вот поляны. Она не заблудилась, нет, вот утоптанная тропа, да и люди рядом — вон, в сосняке Тамаркин сарафан белеет. Но там, за лесом — что-то очень плохое, опасное…

— Зинка!.. — её тряс за плечо Пашка, веснушчатый мальчишка из двадцать восьмой школы. Давно пора было думать — «из нашего батальона», но так было привычнее. — Зинка, слушай! — и ткнул пальцем в сторону черной тарелки на стене.

«…Возникла непосредственная угроза городу.

Приняв на себя командование Орловским оборонительным районом, ПРИКАЗЫВАЮ:

Первое. С нуля часов тридцатого сентября считать город Орёл и окрестности на военном положении. Всякое нарушение установленного порядка пресекать всеми имеющимися средствами…»